Русская революция: уроки истории. "Рукотворная беда"
26.10.2017 | Журнал «Историк»
Мнение Вячеслава Никонова по поводу Великой российской революции особенно интересно. Во-первых, потому, что он – профессиональный историк и, значит, знает, о чем говорит. Во-вторых, потому, что он – действующий политик и при этом еще известный российский политолог, а следовательно, может оценить события столетней давности с учетом сегодняшних социальных вызовов. В-третьих, Никонов – внук одного из активнейших деятелей 1917 года, видного большевика Вячеслава Молотова, впоследствии возглавлявшего и советское правительство, и советскую дипломатию. А потому история революции для Вячеслава Никонова – это еще и семейная история.
Одна революция или две?
– Обыватель недоумевает: раньше было две революции 1917 года – Февральская и Октябрьская, теперь одна – Великая российская. Чем обусловлено переименование?
– Наверное, взглядами тех людей, которые составляли историко-культурный стандарт. Лично я считаю, что революционный процесс действительно был один и в этом плане правильнее говорить о российской революции 1917 года. Однако я далек от того, чтобы считать ее великой.
– Как вы трактуете эти события?
– События 1917 года были национальной трагедией. Огромная страна, в которой жил каждый восьмой, а то и каждый седьмой землянин. Четвертая экономика в мире. Очень высокие темпы экономического роста. Потом – тяжелое испытание войной, из которой в принципе страна выходила победительницей. Конечно, история не знает сослагательного наклонения, но мы-то знаем, чем война закончилась – поражением Германии осенью 1918 года. Если бы Россия не вышла из войны, она бы тоже оказалась в стане победителей.
А вместо этого мы получили развалины государства, Гражданскую войну, которая унесла 8 млн жизней, потеряли 4/5 экономики, выкинули за пределы страны всю элиту, лишились огромных территорий.
Самые серьезные перемены, связанные прежде всего с разрушением российской государственности, произошли в феврале 1917-го. Октябрьские же события стали следствием распада государственности, после чего, как тогда говорили, «власть валялась на земле». Ее подобрали большевики. Так что это два этапа одной революции, но они имели разных исполнителей и разных победителей.
– Существует давний спор о том, была ли тогдашняя Россия «беременна революцией», сформировались ли какие-то объективные предпосылки для нее или же страну просто «столкнули» в революцию. Вы как считаете?
– Теория «объективных предпосылок» в истории мне кажется труднодоказуемой. Как измерить, где кончаются «объективные предпосылки» и вступает в свои права «субъективный фактор»?
Я и в политике, и в политологии уже давно, не одно десятилетие, и, честно говоря, наблюдая за многими революционными процессами, которые происходили в разных странах, ни разу так и не обнаружил в революциях ничего объективного. В том смысле, что всегда за тем, что происходило, стояли чьи-то интересы и действия вполне конкретных лиц, организаций и стран.
Это относится и к нашей революции. То, что у нас принято называть «объективными предпосылками» (а их набор был задан еще в советское время), существовало в каждой воевавшей стране. Причем в России в наименьшей степени.
Если говорить об «обострении бедствий трудящихся масс», то в России ситуация с продовольствием, с экономикой в целом была лучше, чем в той же Германии, Австро-Венгрии и даже во Франции и Англии. Если мы посмотрим на возможности армии, ясно, что к 1917 году Россия обладала самой мощной военной машиной, которая когда-либо до этого существовала в истории человечества, – 7 млн человек только в действующей армии. И так далее. Получается, что «объективные предпосылки» в других странах созрели в гораздо большей степени, но революция все-таки произошла у нас.
– Говорят о том, что политическому режиму в России не хватало гибкости и поэтому его легче было сломать.
– В годы войны у нас оказался едва ли не самый либеральный режим из всех воевавших стран, где повсеместно закрутили все гайки. Проблема была в другом. В России существовала многочисленная, во многом легальная, не скрывавшая своих планов либеральная оппозиция и значительный слой демократической интеллигенции, который бесперебойно на протяжении десятков лет поставлял кадры фанатических революционеров. В большом количестве были люди и организации, буквально толкавшие население на борьбу с режимом, который якобы прогнил и якобы уже проигрывал войну. Они целенаправленно работали на свержение конкретного императора – Николая II, с тем чтобы заменить его на великого князя Михаила Александровича или на цесаревича Алексея при регентстве того же Михаила. Именно эти силы внесли очень серьезный вклад и в расшатывание самого режима, и в то, чтобы отстранить от власти Николая.
Вот, собственно, главное отличие России…
Кто и как разрушил государство?
– Понимали ли они, что свержение Николая проложит дорогу разрушению государства?
– Уверен, все те, кого можно назвать «людьми Февраля», не ставили перед собой такой цели. При этом они, конечно, не представляли себе, что такое российское государство и как легко его можно разрушить. Однако их действия привели именно к такому результату. Причем в течение буквально нескольких недель.
– Почему государство удалось так легко разрушить? Действительно же, очень быстро все посыпалось…
– Посыпалось все потому, что государство активно разрушали. Что это были за шаги? Во-первых, «люди Февраля» уничтожили всю правоохранительную систему – это важнейший костяк государственности. Во-вторых, была разрушена вертикаль власти. Царских губернаторов убрали, новых избирать или назначать не стали: «народ проявит свою гениальность», как говорил премьер-министр князь Георгий Львов.
А когда вы разрушаете правоохранительную систему, вертикаль власти и одновременно вводите демократические институты в армии, что никто, никогда и нигде вообще не делал в истории человечества, то вы именно разрушаете государственность.
– Как вы оцениваете действия самого Николая?
– Наверное, он – самая противоречивая фигура в российской истории. Хорошо образованный, умный, понимавший природу власти. Но при этом, безусловно, не самый сильный политик, мягко говоря. Он плохо разбирался в людях, он побаивался сильных личностей в своем окружении, даже по тогдашним меркам он не был управленцем современного типа. В том смысле, что он слишком много вопросов замыкал на себя и крайне мало полномочий делегировал другим.
И конечно, чуть ли не решающую негативную роль сыграл его мистицизм, который и позволил оказаться близко к власти Григорию Распутину, что дало основания для всей этой «антираспутинской кампании», развернувшейся в обществе. Она, несомненно, была убийственной для династии.
Самый сильный политик 1917 года
– Как вы оцениваете роль большевиков в революции?
– В Феврале их роль была минимальной, но во всех остальных событиях 1917 года и потом – в событиях последующих 74 лет – большевики сыграли решающую роль.
– Публицисты до сих пор спорят, в чьих интересах действовал Ленин. Есть точка зрения, что в интересах германского правительства, есть мнение, что в интересах рабочего класса, наконец, есть представление, что он действовал в рамках своей собственной миссии по захвату власти…
– Конечно, он действовал в рамках своей миссии. Это действительно был человек миссии, но целью этой миссии не была власть как таковая. Ленин, на мой взгляд, не являлся тем «политическим животным», которое стремится к власти ради самой власти. Это был человек, который имел собственное видение преобразования мира. Людей с таким глобальным видением на самом деле очень мало. В истории человечества их по пальцам двух рук можно сосчитать, и Ленин был из их числа. Он имел в голове альтернативную картину мира, и он пытался ее реализовать.
– Это была утопия?
– Можно сказать, что это была утопия. Но вообще-то большевикам это почти удалось. Как говорил мой дед, «к моменту смерти Сталина мы контролировали 70% человечества, оставалось немного, но потом пришел Никита [Хрущев. – «Историк»] и все профукал».
Как бы то ни было, Ленин предлагал альтернативную модель развития человечества. Он создал механизм продвижения этой модели – партию большевиков. При этом Ленин был, пожалуй, наименее догматичным из всех политиков, которых мы видим в 1917 году. Большинство тех, кто составлял российскую элиту в 1917-м, с какими лозунгами вошли в Февраль – с теми и оставались до Октября. Догматизм меньшевиков, эсеров просто поражает! Ленин же несколько раз за это время поменял видение всей ситуации, сменил лозунги.
Он буквально на кончиках пальцев чувствовал ситуацию, точно уловив, что революция – не за демократию. Революция – она прежде всего за мир и за землю. И он очень быстро оседлал эту волну, он пошел за этими глубинными чаяниями людей – подавляющего большинства населения страны. В условиях 1917 года Ленин оказался самым сильным и самым эффективным политиком.
– Вы считаете, что, если бы не было февральского спускового крючка, эта борьба за мир и за землю не вылезла бы наружу?
– Восемьдесят с лишним процентов населения тогдашней России – крестьяне. Понятно, что поколениями они мечтали о черном переделе. Но крестьянство как таковое не было революционным классом, и крестьяне не были приучены нарушать закон. Да, они пытались это делать, и у них был опыт массовых неповиновений власти 1905–1907 годов, но они уже знали, что за это бывает. И очевидно, что государство и далее справлялось бы с любыми крестьянскими волнениями. Сравните революцию 1905–1907 годов и начало 1917 года: когда были более серьезные массовые выступления и крестьянские бунты? Конечно, в 1905–1907 годах, но с ними справились. Почему? Потому что было дееспособное государство, была армия и не была расколотой элита.
После Февраля все уже было иначе. Страна оказалась в таком расплавленном состоянии, что импульсы сверху никакого серьезного значения не имели, а Временное правительство просто превратилось в эвфемизм. С какого-то момента оно ничего не решало. Армейские круги попытались внести какой-то элемент порядка, но они тоже были далекими от понимания того, как это делать. Вся августовская эпопея генерала Лавра Корнилова выглядит довольно дилетантской.
Была ли помощь извне?
– Как вы оцениваете внешний фактор в революции? Он был вообще?
– Конечно.
– В чем он выражался, как бы вы это описали?
– Внешний фактор был серьезным, но не решающим. Если говорить о дофевральском периоде, то здесь надо разделять «внешний фактор врагов» и «внешний фактор союзников».
Враги в этом плане поработали, естественно, гораздо больше, чем союзники. Ими много было сделано прежде всего для стимулирования сепаратистских тенденций на национальных окраинах. Плюс накачивание оппозиции, причем разной, – не только большевикам деньги перепадали: их раздавали по широкому политическому спектру.
Что касается союзников, то до Февраля на высшем уровне все вроде бы было нормально, руководители друг с другом вполне конструктивно общались. Но уровнем ниже и общественно-политические круги, и пресса не переставали твердить, что Россия отсталая, угнетающая и прочая-прочая, что русские – это люди второго сорта, не вполне европейцы и так далее. Отсюда со стороны Запада – диалог с правительством и в то же самое время поддержка оппозиции. Как это, собственно, и сейчас происходит.
А после Февраля, я думаю, у Временного правительства был единственный шанс закрепиться у власти – это объявить мир. Однако Запад сделал все, что мог, чтобы Керенский этого не сделал. Всё! Цель была одна – удержать Россию в войне.
– А пресловутые немецкие деньги?
– Если говорить о немецких деньгах, то немцы вложили в поддержку революционных движений России гораздо меньше, чем в румынскую или французскую оппозицию. Кстати, наши революционеры получали не только немецкие деньги, но и американские: Штаты вкладывали в них средства в расчете на то, что затем революционеры пустят сюда американский капитал.
Ясно, что разные западные страны преследовали разные цели. Если для Франции и Англии важнейшим было то, чтобы Россия и дальше воевала на стороне Антанты и тем самым оттягивала на себя как можно больше немецких сил, а немцы, наоборот, поддерживали тех, кто готов был немедленно выйти из войны, то американцы стремились освоить Россию в качестве рынка в будущем…
«Дед был твердокаменным большевиком»
– На вашу личную оценку революции оказывает влияние то, что вы – внук одного из видных большевиков того времени?
– Я думаю, конечно, оказывает. Как и на многое другое. В том числе и на восприятие того, что происходило в 1917 году.
– То есть ваши взгляды продиктованы той позицией, которую занимал Вячеслав Михайлович Молотов?
– Нет, все-таки мы представители разных очень поколений. Дед был твердокаменным большевиком, может быть, последним ленинцем. Когда он скончался в 1986 году, мне уже было 30 лет. Естественно, я с ним обсуждал эти вопросы.
Понимаете, «времена не выбирают, в них живут и умирают». Он не выбирал того времени. Но он выбирал свой путь, он был большевиком, был сторонником и поклонником Ленина, был его последователем и действовал в рамках той идеологической и политической конструкции, которую задавал вождь партии.
Он был верным ленинцем – еще более твердым, как выяснилось, чем Иосиф Сталин и Лев Каменев, которые приехали из ссылки и стали предлагать более мягкую линию в отношении Временного правительства, чем Русское бюро ЦК, в которое тогда входил дед. Потом, вернувшись в Россию, эту позицию поддержал Ленин и повел за собой всю партию.
Я, в отличие от деда, не разделяю ленинских взглядов и не считаю, что диктатура пролетариата – это то, к чему надо стремиться. Но они тогда не сомневались, что политика Ленина – в национальных интересах, что именно она необходима для страны, как и для всего человечества. Ведь Ленин никогда не замыкался в национальных рамках. В этом была сила ленинизма: он предлагал глобальную идею, альтернативную всему существовавшему на тот момент мироустройству.
– Это обеспечило победу большевикам в октябре 1917-го?
– В том числе. Кстати, вы заметили, что у Октябрьской революции есть свои герои, а у Февраля нет? Творцы Февральской революции сами открещивались от авторства. Потому что Февраль даже с их точки зрения оказался катастрофой. Причем и для них лично, и для страны. И они это очень быстро поняли и все без исключения открестились от Февраля…
– Нечем было гордиться?
– Нечем! И наоборот, из героев Октября целые очереди выстраивались – все записывались в победители. Каждый стремился рассказать, что и как он делал в Октябре. Очевидно, что Октябрьская революция была рукотворной, как и все революции. Октябрь, как известно, сделали прежде всего Ленин и Троцкий.
Любую революцию делают люди. Просто так массы на улицы не выходят. А если они все-таки выходят, то их быстро ставят на место. Это делает нормально функционирующее государство, и в таком случае их выход на улицы никакой революцией не заканчивается…
Революция или переворот?
– А вы все-таки считаете Октябрь революцией, а не переворотом?
– У меня есть определение революции, с которым не все согласны: революция – это антиконституционный переворот, осуществленный с помощью методов массовой мобилизации.
С этой точки зрения Февраль 1917-го – это точно революция. Что касается Октября, то с ним сложнее. Просто потому, что в октябре никакого конституционного строя уже не было. И в этом смысле нечего было свергать. Говорят, что большевики ставили целью слом старой государственной машины. Но на самом деле все уже было сломано до них, никакого конституционного поля в тот момент не существовало. И большевики, получившие власть от Съезда Советов, с этой точки зрения были не менее легитимны, чем Временное правительство, особенно в своем последнем составе, которое получило власть вообще уже неизвестно от кого.
– Не так давно разразился серьезный скандал, который обсуждали даже в Госдуме. На сайте «Российская символика», который является «официальным государственным информационным ресурсом», был размещен текст, объясняющий детям, кто такие большевики. Большевики, как утверждалось там, «армию русскую разрушили, лучших людей страны нашей погубили, захватили власть, стали народ грабить, слабых обижать, все, что было в России хорошего, истреблять». В итоге они победили «потому, что были так жестоки, как никто и никогда нигде на свете не был, убивали и детей, и женщин, и стариков, губили целые города, целые края, целые народы, и воцарилась над нашей страной жуткая власть большевистская – власть беспощадная, власть кровавая». И так далее. Как вы относитесь к подобным интерпретациям?
– Нельзя такие интерпретации давать. Тем более детям! Ясно же, что не так все было.
Что, на мой взгляд, сделали большевики? Они подобрали власть в тот момент, когда от этой власти мало что осталось, и попытались реализовать свою программу в крайне сложных условиях разрухи, интервенции и Гражданской войны. Но обсуждать это все в плоскости, что «им ничего не было дорого», – это хуже, чем упрощение. Нужно очень аккуратно относиться к прошлому своей страны.
У всех была своя правда, и каждый хотел делать России добро. Но получилось то, что получилось. Это значит, что не всегда благие пожелания, материализуясь, приводят к тому результату, на который революционеры рассчитывают. А я, словами Максимилиана Волошина, «молюсь за тех и за других».
– Память о революции способна объединять людей?
– Если мы будем обсуждать эту тему с потомками белой эмиграции, для которых это, как вы понимаете, самый трагический период истории их семей, мы лишь разбередим раны. То же самое, если мы будем обсуждать эту тему в любой из бывших союзных республик: для их граждан – это тоже разделяющая, а не объединяющая тема. Так что если брать русский мир как некую глобальную общность, то ни в одной точке земного шара широкое обсуждение истории 1917 года не даст единения.
– Тем не менее внутри России эту тему обойти невозможно. Какие уроки революции – для общества, для населения, для политических элит – обязательно нужно извлечь?
– Главный урок заключается в понимании того, что не дай Бог нам еще раз такое повторить! Иначе – беда. Еще одну такую катастрофу Россия уже не переживет.
– Как по-вашему, есть на этот счет в обществе консенсус?
– Увы, нет. Есть люди, которые всерьез считают, что 1917 год – славная страница нашего прошлого и что революции – это «локомотивы истории», без которых невозможен общественный прогресс. Всем, кто так полагает, я очень рекомендую книгу выдающегося русского мыслителя Питирима Сорокина «Социология революции». Классическое произведение, в котором он, проанализировав революционные взрывы, происходившие в мире на протяжении нескольких веков, четко показал: революции всегда отбрасывают страны далеко назад. Мы это видели и в ходе революции 1917 года, и во время революции 1991 года, которая была во многом очень похожа на предыдущую и от которой мы до сих пор не оправились.